Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
Старуха, неслышно ступая мягкими туфлями, подходит к двери. Нагибается, смотрит. Из щели музыка, тихо.
«…Мариа, Мариа, Мариа…»
Сидят в креслах, развалились, господа какие… Ногами качают. Ишь, ботинки, носы узкие… Курят. Курят!
«… Мариа, Мариа… Мариа…»
— Друг, чего они не идут?
— Сейчас придут…
Девочек ждут, девочек… Подождем, дождемся. У, сопливка…
— Они какие?
— Моя беленькая. Похожа на колдунью… Видал?
— Спрашиваешь!
— Я ее знаешь как люблю!
— Как?
— Уже три месяца… «…Мариа, Мариа, Мариа–а–а…» Любит… Ха–ха–ха-ха. Лю–убит…
— Как ты с ней познакомился?
— На пляже. Она грушу ела.
— А ты?
— А я подошел.
— И все?
— И все.
— Здорово… А вторая?
— Рыженькая. А кожа белая. Красивая — вот увидишь. «Ма–ма–йо-керо, ма–ма–йо–керо…»
— Они!
— Нет, старуха…
— Валерик! Валерик!
«… Мама–йо–керо, ма–ма–ма-а…»
— Ну, что вам?
— Выключи радио, у меня голова болит… О, вином пахнет…
— Ну и что? У меня день рождения!
— Смотри, отцу расскажу…
— Ну и говори! Звонок.
— Друг, они!
— Причешись!
— У тебя пепел на пиджаке…
— Порядок?
— Порядок. Друг, у меня руки потеют…
Старуха стоит у двери. У старухи злые глаза. Как она смотрит… как улыбается… как не хочет уходить.
— Здравствуйте…
— Здравствуйте…
— Знакомьтесь. Валя, Светка, Роман.
Рыженькая красивая. Еще красивей, чем Светка. Кожа белая–белая. Краснеет. Вся красная. Глаза голубые.
Одна шапочка синяя, другая белая. Белый пух. Боязно дотронуться.
— А мы где–то встречались…
— Правда? Хи-и…
Замолчали. Смотрит старуха. Злыми глазами смотрит старуха с гнилыми зубами. Улыбается.
Опустив головы, тихо–тихо мимо двери, на цыпочках. Как они покраснели. Друг уверенно кашляет. Старуха закрывает дверь.
Музыка теперь погромче.
«…Кирина консустрес…»
— Выпьем?
— Ой, много… Мама узнает. А у Вали братишка. А я еще анатомию не учила.
— Рома, Рома… Расскажи что–нибудь.
— А что?
— Что–нибудь… Какие у тебя брови красивые. Густые… У меня был один знакомый мальчик… Нет, теперь нет…
«…Кирина, кири–и–на консустрес…»
— А я не умею танцевать… Друг немного учил.
У глаз плывут рыжие волосы. Не то что рыжие — соломенные. Не соломенные — золотые.
— А у тебя волосы как… золотые.
— Да… Какие у тебя мягкие губы…
— Щекотно…
— Пусть щекотно, да?
— Да…
— Хочешь яблоко? Откуси…
— А теперь я…
Прохладные пальчики. Скользят, скользят…
— У тебя лоб… теплый.
— Хорошо…
— Ой! Что там? Кто это там? Там!
Стук за дверью… Грохот. Топот. Дверь открывается сама. Старуха. Старуха!!!
— Валерик, я так больше не могу!
— Ходи, ведьма! Не мешай жить! Уходи, ну!
— Валерик, так не разговаривают со…
— Убирайся! Ромка, помоги!
— Не надо, Валерик!
— Ничего, пусть остынет в прихожей!
— Пусть остынет, пусть остынет! Ха–ха!
— Вот видите! Дерется! Он дерется, дерется!
Глухо, из–за двери:
— Отпусти руку, отпусти рук-у, а–а–а…
Топот, толчки, будто по узкому коридору тащат матрас… Хлопнула дверь. Тихо. Тихо–тихо…
— Валя, что там?
— Валерку увели. Старуха и еще какие–то… С повязками. Рома, ты куда?
— Куда ты, Рома?
— Не ходи, уже увели… А вы что тут делали? А, Свет? А я знаю: вы целовались, целовались, да? Давайте музыку поставим! Ох, я пьяная, пьяная… Валерку увели. А мы музыку поставим! Пока нет старухи!
«…Мариа, Мариа, Мариа–а–а…»
— Рома, потанцуем? Ты куда, Рома? Куда, а?
— Пусти, — сказал Адамчик. — Ну, пусти…
Он спускался по лестнице, а музыка играла.
12
Горела одна лампочка. Вдоль прохода лежали подушки. Подушки стояли, подушки сидели. Их было много.
Адамчик шел по проходу, а подушки все сидели, все стояли, все лежали стопками, горками, одна на другой. Адамчик пнул подушку и оглянулся. Сзади были подушки. И с боков. И впереди. Нарядные мягкие подушки для диванов. Для диванов–кроватей, для канапе, для кушеток, для лежанок. Для кресел–кроватей, для тахты. Подушки выставляли в проход мягкие локти. Подушки толкались.
И где–то за подушками, за горами, за стопами — вжик–тук. Вжик–тук. И еще: тук–тук.
«Гриша», — подумал Адамчик, расталкивая подушки.
Подушки падали мягко одна за другой, показалась голова Гриши и ухмыльнулась. Улыбнулась. Показались руки Гриши и верстак. Рамки.
Вжик — проволоку вдоль, натянул, согнул, забил. Тук–тук. Вжик — проволоку поперек — натянул, согнул. Тук. Вдоль–поперек. Вдоль–поперек. Решетка.
«Основа, — подумал Адамчик. — Ловко».
— Мувэ, — сказал Гриша, улыбаясь. — Лы–лы–ык… Охо–ох–ох…
— Все работаешь? — спросил Адамчик.
— Эдмуак. Ыга–аэ.
— Посидим, поговорим?
— Ээв–аыг…
— Закурим?
— Мыы–ны.
— Много заработал?
— А-ав, ам–мааны.
— Хорошо тебе?
— Аамма пиэммыы. Дыу–выы?
— Понял, друга забрали… А он ничего им. Он хороший. А они его.
— Эбууу, — сказал Гриша и пошевелил ушами.
— Не веришь. Они тоже не верят. Там, понимаешь, старуха. Старуха, понял? Страшила. Она кричала и лезла. И мешала. Понял?..
— Ыаыннн, — сказал Гриша, улыбаясь. Вставил проволоку, вжик–тук. И еще одну — вжик–тук–тук.
— …А он ее толкнул. А она там привела каких–то. Этих. Они ему руки закручивали, а он кусался. Понял?
— Нууныы, — сказал Гриша и сморщил лицо.
— А вот что теперь делать? Я все думаю, думаю… Думаю, понял?
— Э-ээак, — сказал Гриша. Вжик–тук–тук.
— И все думаю и думаю… Может, на другую фабрику пойти? На другую, понял? Может, там по–другому, а? Не так?
— Э-эээв нааэг мыын яяявег зныыы, — сказал Гриша. — Охм вщ–вщ–вщю–ую. Дынн. Амаанхыы вафабнбынбе. Ваа–вынн. Вза–вынн. — И он постучал себе пальцем по груди, выгибаясь, улыбаясь, радуясь.
— Ты молодец, — понял Адамчик. — Ты, Гриша, парень хоть куда. Счастливо оставаться.
— Юнуну–хии, — сказал Гриша, выпячивая губы, и похлопал глазами.
— Нет, — сказал Адамчик, — работай. Я пойду.
Он поднял подушку и положил ее на другие. Полушка закрыла верстак и рамку. Вторая подушка закрыла толстопалые руки Гриши. Третья закрыла его грудь. Над подушками торчала лопоухая голова Гриши. Она шевелила толстыми губами, дергала ушами, сводила брови и делала складки на лбу и на щеках. Губы мычали. Глаза хлопали.
Адамчик посмотрел на голову, поднял еще одну подушку и закрыл Гришу.
Вжик–тук.
* * *
На улице Дзержинского лежит туман. В тумане едет автобус. В автобусе качается от стены к стене большое сонное тело.
Тело дремлет. Его душа потягивается, легонько шевелится под мокрым потолком. Невидимая, там переливается неясная грусть. Прозрачная нежность слабыми толчками бьется в оконные стекла.
И доброе заспанное лицо, большое, общее, хранит на себе следы ночной уверенности в том, что тело едино, что у него одна голова, один разум и одно сердце.
Адамчик уверенно расталкивает ватные бока, пробираясь к выходу.
Должно быть, он толкается слишком сильно, потому что кое–кто поднимает голову, смотрит яснеющими глазами.
Еще не остановился автобус, а тебя больше нет. Расколотое, гудящее, оно торопливо втягивает в себя нежность и грусть, жалость к собственной слабости.
Автобус останавливается. Распахивается дверь. На улицу выходят пассажиры, становясь пешеходами, прохожими, возвращаясь в свой возраст.
Адамчик спрыгивает и бежит в тумане, шарахаясь от встречных, легко и бесшумно, как летучая мышь.
1964
ПЕСНИ НА РАССВЕТЕ
Сначала тени от людей достигли окопа, а тени от разрушенной мызы пересекли дорогу и легли на голенища сапог. Комары вылетали из дневных убежищ. Налетали, пронзительно звеня, сладострастно впивались в стриженые затылки и в загорелые шеи.
Затем головы человеческих теней ушли в кусты, тени тел растворились в частом иван–чае. Поднялся из–за кустов туман, переполз через проволочные заграждения, залил ямы и окопы, и теней не стало.
До атаки оставалось полчаса. Командир взвода разрешил курить. К отделенному Пашкову подошел рядовой Капустин, попросил свернуть цигарку. Пашков дал ему готовую цигарку. Его пальцы встретились в темноте с пальцами Капустина, и Капустину стало неловко за свою неумелость и за тонкие пальчики. А Пашков еще добавил: «Эх ты!..»
До чего же обидно, когда не знаешь даже такого дела, когда ночь впереди, бессонная, наполненная сыростью и комарами, когда не знаешь, как держать в руках топор, карабин, цигарку.
